Наталія Вишневська Natalia Vyshnevska

«В школе, уже на Левом берегу, в 65-й школе, там конечно все бурлило, потому что… шла перестройка. Мы начали слушать рок-музыку. Мы начали протестовать против Советского Союза и против засилия советских учителей, которые у нас в школе были через одного. Учительница украинского у нас, например, на уроке включала гимн Советского Союза, брала платочек и плакала. Когда мы заходили к ней в класс, она нам рассказывала "діти, наш батько вмер", имея в виду Брежнева, Черненко, которые периодически умирали. И всегда это была мука, потому что мы, пионеры и комсомольцы, должны были стоять… Внизу, на первом этаже у нас было организовано такое чергування… Мы должны держать были пионерский салют и стоять отдавать честь умершим лидерам. Сначала это было в школе, а потом это было в музее Ленина. Нас специально возили в музей Ленина, и мы там стояли по полчаса возле портрета умершего коммунистического лидера. Все это было ужасно неприятно, и все смеялись, и никто искренне не проявлял себя тут. Это было все понятно: ты должен это сделать и все. Я в школе проявляла очень сильный протест. Я не носила галстук. Меня регулярно просили вынуть его из кармана, он всегда был мятый. Иногда мама меня все-таки просила в воскресенье вечером погладить этот галстук и надеть. Я до сих пор помню, как мы гладили эти галстуки — на него надо было вылить очень много воды и горячим-горячим утюгом пройтись. Тогда он приобретал гладкий вид. Потом нас заставляли пришивать воротнички на школьную форму — это тоже была мука. Из комсомола… Не вступить в комсомол было невозможно, поэтому ты просто бы лишился школы. Поэтому естественно я тоже была комсомолкой. Когда я поступила в университет, за неуплату взноса меня исключили из комсомола. Это абсолютно ни на что не повлияло. Этот комсомольский билет до сих пор у меня где-то хранится, как просто этап моей жизни».

«Никто к этому не был готов. Никто в первые дни не отдавал себе отчета в том, какую угрозу это несет здоровью людей. В первых числах мая я лежала на берегу реки, загорала и учила билеты. И родители мои не могли меня предупредить о том, что этого нельзя было делать и нельзя было находиться вообще на улице в то время. Наша семья никуда не уезжала. Последствия, наверно, были потом понятны, когда поступало больше информации и <…> она была более открытая. Если у нас был даже парад на Первое мая на Крещатике, который не отменили, и люди все были по сути подвержены радиоактивному излучению. Уже потом с годами я понимаю, что это было очень-очень опасно для всех нас. В школе уроки у нас не отменяли. Мы сдавали экзамены, то есть жизнь продолжалась. Поступало очень мало информации. Все, что мы, например, с родителями получали — это естественно мы слушали “Голос Америки”. Там было больше адекватной информации и понимания, какая катастрофа произошла фактически возле нас. Для моей семьи главной трагедией стало то, что мы не смогли после Чернобыля больше поехать в наше любимое место на Днепре в Гомельскую область. Потому что она фактически была заражена».

«Да, у нас у всех были оранжевые ленточки, оранжевые шапки, оранжевые шарфы, на которых было вышито “Так — Ющенко”. Мы ходили с термосами, в которых иногда был коньяк, потому что стоять на холоде было невыносимо, но в основном это было весело. Это не было опасно. Мои друзья-художники организовали даже какие-то смешные всякие такые уголочки на Майдане, где собирались художники и общались между собой, прикалывались, потому что были поводы для этого видимо. Помню, что мы очень сильно кричали “Так — Ющенко” и с тех пор у меня с голосом проблемы… Как-то это все было довольно ярко и светло, не знаю. Оранжевый цвет до сих пор у меня в глазах стоит, когда я [вспоминаю]. Если у меня спросят, с чем у меня ассоциируется Майдан 2004 года — он у меня с оранжевым цветом ассоциируется… После Майдана был момент, когда нужно было собираться и уходить, потому что мы достигли цели. Но тусовка на Крещатике не собиралась и не уходила. Это уже все было так не очень красиво, потому что мы поняли, что там уже просто люди поселились и живут в палатках, возле этих бочек, с этими дровами. Я помню, что это довольно жестко все заканчивалось, когда людей попросили расходиться, а они не уходили. И в глазах у меня стоит какое-то огромное количество мусора, который был там… Это просто одни из моих впечатлений. Во время, конечно, выступления лидеров, особенно Ющенка, было ощущение какого-то единения, наверно впервые, понимания того, что ты гражданин Украины наконец-то, а не гражданин какого-то Советского Союза, хотя я себя не позиционировала никогда с этим. Тогда это были очень острые ощущения, понимание, что ты частью нации уже становишься. Были очень большие надежды… которые закончились диким разочарованием».

«Я помню этот день. Я не помню точно число, но пахло костром, дымом. <…> Довольно всё было чётко организовано. Я внимательно слушала все, что звучало со сцены Майдана, и понимала, что это будет уже не тот Майдан, который был в 2004. И хотя в первые дни настроение всё так же было весёлое, но ощущение того, что эта история будет серьёзнее, чем та, меня лично не покидало. Ко мне приезжало очень много людей со Львова, оставались у нас дома. Львовяне, которые принимали участие в Майдане, мои хорошие знакомые и их знакомые. Как-то всё довольно всё было очень серьёзно и организовано. У меня было дома два термоса больших. Готовила дома в один чай, в другой кофе. И в какой-то момент Майдана я ходила на Грушевского, в самый как бы очаг баррикад. У меня был пропуск, я по пропуску проходила. Мне прислали со Львова каску, я одевала каску в тот момент на голову для безопасности. Это одна из моих занятостей на Майдане была — то что я ходила с этими термосами, раздавала горячий-горячий кофе и горячий чай. Я занималась всем, чем нужно было заниматься, весь Майдан. Я не приходила туда, не стояла просто возле сцены. Какие-то дни были да — ты не был занят и ты приходил просто поддержать людей, которые там, и послушать, узнать новости, послушать политиков опять же, которые выступали на Майдане. Утро начиналось с того, что ты включал новости и отслеживал то, что случилось, и от этого формировался твой день — дальнейший день. Как сейчас помню, перед событиями расстрела мы с моей подругой находились на Крещатике возле бывшего магазина “Ноты” и начался штурм, и я очень плохо себя почувствовала. Находились мы там до последнего момента, когда люди начали уже разбирать тротуарную плитку. И в этот момент я уехала домой. И в эту ночь случилось самое страшное, вернее, на следующее утро случился этот расстрел. Это было невероятно тяжело эмоционально, и это остаётся до сих пор очень тяжёлым воспоминанием для меня и… эти дни я чувствую каждый год. Приближение этих дней я чувствую вот как-то внутри себя, ощущение этого ужаса, который тогда случился».