Дмитро Терзі Dmitro Terzi

Мы вошли в колхоз в 1949 году — одна из последних. Я не знаю, почему так получилось, но нас не преследовали — нашу семью. Дедушка знал русский язык, пошел учить в школу — не хватало учителей в первый класс, чтоб ознакомиться с азбукой, с букварём. А потом пришли военные, они в пилотках, в военной форме, украинцы. Они преподавали уже, и он стал завхозом школы. Отдал свои плуги, одно-другое, в школе чтобы… так было во всех школах. Ну, одним словом, — школа была прекрасная, учителя хорошие, они в это время… закончилась война, они военные — поступали в тираспольские, одесские педины [педагогічні інститути], параллельно заочно учились и нам преподавали и, конечно, школа была слабая. Но учили читать, и заполнили быстро, заполнились библиотеки книгами. И вот это чтение, я вам скажу, оно вызвало дух соревнования. И лампа керосиновая, и уже глаза болят, и ты ночью то сидишь и дочитываешь, потому что надо передать завтра своей однокласснице эту книжку. Ну, одним словом, — это был красивый, прекрасный, мирный. И после войны все как-то восстанавливалось, восстанавливалось. А в болгарских селах было намного спокойнее и богаче, чем во всей Украине. Там война прошла. А у нас война туда прошла — вошли в 1941 году румыны с немцами. И выбрали наш дом почему-то. У нас в доме была большая комната, очень большая. И один немец говорит: «Давайте вызовем девчонок и сделаем танцевальный вечер». Граммофон ставили огромный, и пластинки такие немецкие, знаете, как уронишь, они разламываются. Я забыл, какая это песня, Господи. Как же называлась эта песня, которая популярная была в это время, немецкая. Они потанцевали там в этом доме и ушли. А через три-четыре года вошла советская власть. И один мой (он умер) родственник, Димитр Пейчев, из Кишинева художник, из моего села. И вот он так приходит как-то и говорит нашему дедушке, ну, семья большая — стариков много. Он говорит: «Ну, чем вы будете заниматься?» Я говорю: «Ну, я хочу быть летчиком». — «А ты кем?» — «Художником». — «Придешь — покрасишь мой забор». Он стал народным художником. И умер. И портрет одного из царей по их просьбе был нарисован карандашом. И вспоминаю, как НКВДшник вошел, посмотрел: «А это кто?» Бабушка говорит: «Это царь, кажется». Он ушел — и так нам ничего не досталось. Потому что такие вещи, то есть нам повезло — нашему селу. Потому что были времена жесткие в то время. И были люди, которые, ну как вам сказать, были люди, которые хотели получить лычку, хотели отличиться, выполнить план. И косили и налево, и направо.

В десятом классе учительница говорит: «Что творится?!» Пошли смотреть. Не буду называть фамилию-имя партийного секретаря в это время. Но он ногами бил там иконки и разрушал алтарь. И так очень хладнокровно относился. Мы, дети, которые школьники, уже оторвались немного от веры, от церкви, как-то смотрели на это с интересом и удивлением. Старшее поколение — ни один человек не появился возле церкви. Ни один. Не отстоял это. То ли напуганные, то ли сказали все: нет, делайте что хотите. Одним словом — это был 1961 год.

Страна старалась преподнести себя как можно лучше. Даже были такие случаи, вот, скажем, нормальное поведение, вы заходите в ресторан, вы, допустим, румын или француз, но вам поправилась вилка или тарелка — вы имеете право взять ее на память. Это было включено, понимаете, любая память. Приезжаете домой, начинаете рассказывать — вы пропагандируете. Вот такой отдел. Сначала я был переводчиком, я мужчина, а женщин было где-то 80 процентов. И одна рожала, вторая беременеет, там уже заболел ребенок. Бери групу и лети, бери групу и лети. То на поезд, то на самолет, то на судно большое. Потом я руководил отделом спецуслуг. Это, например, вы приехали из Соединенных Штатов, и вы хотите в Баку встретиться с каким-то партийным работником или с писателем. У вас виза закончилась, мы оформляем все и отправляем вас туда. Или вы захотели сегодня побывать в какой-то семье одесской советской. Питер, Киев — тут не важно. У нас есть целый список этих семей. Мы их оплачиваем, у нас есть договоренность. Кто из них говорит на этом языке. Допустим, французы — мы ставим переводчика-француза, везем туда в эту семью. Там три-четыре человечка. Заключают связи какие-то, адресами обмениваются, пьют, фотографируются. Было такое вот, чтоб попасть в семью, посмотреть не только с точки зрения пропаганды. Но, конечно, там было все подобрано как надо.

Есть традиции и обычаи — это очень важно. В селе это просто. Бабушка друг другу диктует одно, другое. Делает. Дети бегают, внуки: «Дай попробовать, что это такое». Они все знают. А в городе, многонациональном городе, это пропадает. Это пропадает, и очень жалко, и мы стараемся каким-то образом привлечь. Вот, скажем, у нас сегодня от 5000 до 7000 ученического состава болгар в городе. Где-то 500 человек — воскресная школа. Я понимаю, что трудно водить ребенка в субботу-воскресенье , родители заняты, одно-другое. Но все равно идет люди, приходят. И с таким удовольствием бегают, шумят, изучают, поют, танцуют. И становятся богаче — ты знаешь українську, ты знаешь російську, ты знаешь англійську, ты знаешь болгарську мову. Ты попадаешь в Европу или куда-то. А все равно попадешь в Европу, потому что не знаешь как. И наша воскресная школа дает право бесплатного обучения в Болгарии.